диалогов - как совместных, так и конфронтационных - между людьми из разных уголков Евразии, которые вносили свой вклад в различные лингвистические каналы растущей общественной сферы. Ирония судьбы заключается в том, что наиболее прямые, географически распространенные и лингвистически прочные межазиатские сети, вероятно, были созданы мусульманами между Китаем, Ближним Востоком, Юго-Восточной Азией и Индией: последователями той самой религии, которую многие азиаты, начиная с Окакура, исключали из своих моделей азиатского единства.
За тысячу лет до этого бумага распространилась на запад из Чанъани в Самарканд, затем в Багдад и через халифат Омейядов в Ксативу (по-арабски Аль-Шатиба) в Испании. Оттуда бумага попала в христианскую Европу, что позволило совершить средневековую коммуникационную революцию, заложившую материальную основу для самопознания Европы в эпоху Возрождения, для рождения книгопечатания и, в конечном счете, для исследований востоковедами различных земель, которые на их картах обозначались как "Азия". Затем, с ростом европейских империй, среди множества непредвиденных последствий завоеваний, планировавшихся для пополнения казны далеких колониальных столиц, Европа нечаянно отплатила за услугу и помогла Азии найти себя.
Возникшее в результате межазиатское взаимопонимание не было неким мистическим состоянием сознания, существовавшим вне языка и тем более вне времени и пространства истории. Вместо этого оно состояло из конечного корпуса "вещей, которые были известны", представлений и информации различной точности. Пытаясь собрать заново этот корпус знаний - или, по крайней мере, его ближневосточные и индийские части, - мы просматривали публикации, параметры понимания которых определялись барьерами и прорывами, определявшими то, что исследователи могли узнать, а затем донести до своих читателей. Снова и снова мы видели, как эти азиатские отношения с различиями включали в себя проекции "я" в той же мере, что и оценку "другого". Буддисты, бахаисты и мусульмане стремились либо установить связь с существующими единоверцами, либо обратить в свою веру последователей других религий, зачастую ценой подавления отдельных версий своих собственных верований, сложившихся за века относительной изоляции. Тем временем индуисты, синтоисты, конфуцианцы и светские националисты стремились объединить различные регионы Азии с точки зрения своего собственного "цивилизационного" наследия, продвигая Великую Индию, сформировавшую культуры Восточной и Юго-Восточной Азии, или имперскую Японию, считавшуюся естественным лидером своих меньших азиатских братьев. Другие исследователи - особенно японофилы - обращались к далеким регионам в поисках уроков самозащиты, которые могли бы возвысить их собственные народы.
Однако такие проекции "я" также приводили к большему участию, пониманию, а иногда и сочувствию к другому. В некоторых случаях это происходило благодаря тому, что человек видел свою собственную дилемму в условиях другого, как это происходило, когда колонизированные индийцы созерцали побежденное Боксерское восстание в Китае. В других случаях переводы историй, стихов и священных писаний позволяли другому говорить как можно более прямо, преодолевая барьеры веры и языка. Здесь симпатия вырастала из более глубокого знания, которое позволяло увидеть другого как ценность саму по себе. В других случаях симпатия развивалась через слияние себя и другого, будь то утверждение буддизма для Индии (или Афганистана), обращение Бирмы и Японии в бахаизм или ислам, или объединение различных верований в экуменический духовный "Восток" в видении Тагора. Затем вихрь человеческого понимания снова закрутился, когда оценка другого превратилась в проекцию себя.
Знания, появившиеся в результате этих разнообразных начинаний, были сформированы под влиянием индивидуальных мотивов и общих идеологий, а также руководящих идей прогресса, цивилизации и даже самой "Азии", которые сначала возникли в Европе, а затем распространились по новой общественной сфере. Однако, несмотря на все это, результатом стало значительное и все еще растущее количество межкультурных знаний, которые в противном случае могли бы никогда не развиться. С тех пор как в эпоху империй межазиатское взаимопонимание приобрело современные формы, оно формировалось под влиянием вечного напряжения между собой и другим, которое определяет любую попытку постичь различия. Это, по крайней мере, общая дилемма, характерная для всех континентов, языков и культур.
* * *
В 1947 году, когда Неру готовил свою речь в Нью-Дели, в Анкаре были опубликованы две знаковые турецкие книги, в которых подробно излагалась история буддизма и Китая с привлечением источников на санскрите, пали и классическом китайском языке. В предыдущем году в столице Турции также был напечатан первый турецкий перевод "Дао дэ цзина" Лао Цзы, основополагающего текста даосизма. Все три работы появились благодаря "обмену студентами и профессорами", к которому призывал Неру. Но они возникли не в результате закрытого межазиатского взаимодействия, которое он надеялся продвигать. Ведь авторами двух историй были Вальтер Рубен (1899-1982) и Вольфрам Эберхард, еврейский индолог и антинацистский китаевед, бежавшие из гитлеровской Германии и нашедшие убежище в Турции, где националистический коллега Неру, Кемаль Ататюрк, нашел им должности в зарождающемся университете Анкары. Что касается перевода "Дао дэ цзина", то он был сделан блестящим турецким протеже Эберхарда, Мухаддером Наби Озердимом (1916-1991).
Это было не столько интеллектуальное соревнование между Азией и Европой, состязание между ориентализмом и его соперниками, сколько картина индивидуального сотрудничества в совместном стремлении к знаниям, которое подкреплялось новыми национальными институтами. Хотя Эберхард писал на турецком языке, который он изучал на своих студентов, он, в свою очередь, учил их читать по-китайски, подготовив Мухаддеру Озердим, девушку, которая перевела Лао-цзы, к дальнейшему обучению в Китае. Пока Неру приветствовал политических делегатов на своей конференции, Озердим погружалась в классический и разговорный китайский язык, приплыв в Шанхай на британском грузовом судне и взяв уроки у местных учителей в пекинской школе, основанной американскими миссионерами. Впоследствии она станет самым выдающимся китаеведом Турции, так же как бывшие студенты Рубена стали первыми турецкими профессиональными индологами.
От нацистской Германии и кемалистской Турции до поздней колониальной Индии и республиканского Китая - эти запутанные узлы знаний указывают на историю межкультурного взаимопонимания, которая была шире, чем границы самой Азии. Ведь то, что разворачивалось в миниатюре в Анкаре, было не узкоазиатским самопознанием, а более широким евразийским. К 1940-м годам оно все больше приобретало глобальный характер и охватывало не только американских миссионеров, но и университеты, такие как Беркли, где Эберхард преподавал до конца своей карьеры после того, как оставил турецкую китаистику в надежных руках Озердима. Возможно, Неру ничего этого не знал, как и председатель Мао, чья наступающая армия вынудила Озердим бежать из Пекина, прервав ее учебу; она отплыла домой через Калькутту, через которую за предыдущее столетие было переправлено так много знаний.
Подобно незнакомцу поэта Ду Фу, который думает о доме у рек Янцзы и Хань, Озердим отправилась в путешествие между местами "я" и "другой". Затем она вернулась, изменившись, к тому, с чего начала. Возможно, это подходящее место
